– Я тронута, что ты подумала обо мне, – сказала Вероника. – Я, конечно же, приеду. Где будет сбор?

Я сказала, что все соберутся перед отпеванием на площади у кладбищенского храма.

– Перед отпеванием? – переспросила с удивлением она. – Твоя мама все-таки крещеная?

Я стала что-то мямлить в том смысле, что она могла быть крещеной, но никому об этом не говорила, такое бывает. И что я купила вчера для нее крестик в кладбищенском храме.

– Тебя там разве не спросили, крещеная ли твоя мама?

– Да, спросили. И я это подтвердила.

– Ты можешь это предположить, но не подтвердить. Ты меня прости, Маша, но я на отпевание не приду. Так это не делается.

Мне было потом муторно. Ну, не придет Вероника, и что? Для кого я устраиваю эти похороны? Для матери. Что ей присутствие Семшалиной на ее похоронах? Она и при жизни не захотела с ней встречаться. А церковное отпевание для нее что-то значило. Вот и будет ей не Семшалина, а церковное отпевание. И я перестала думать о Веронике.

17

На площади у кладбищенского храма собрались все те, кому я лично сообщила о похоронах Ольги Марковны: тетя Нина, Аня и мой двоюродный брат Никита. С Никитой пришли его отец и брат, то есть мой дядя и другой двоюродный брат, которых я плохо знала. Их неожиданное появление на похоронах Ольги Марковны, ни разу не сказавшей о них доброго слова, меня тронуло. Была там еще и тетя Зося, работавшая уборщицей в районном отделении Союза пенсионеров. Только она и отреагировала на мое объявление о похоронах матери.

Родион Сергеевич тоже ждал меня у храма, куда должны были привезти из морга тело Ольги Марковны. Я с утра напилась настойки валерианы и пустырника, которую всю жизнь в трудные минуты принимала моя мать, чтобы спокойнее относиться к неожиданностям.

«Форум скорби» был полон рассказов о муках родственников в день похорон из-за бесчисленных недоразумений и халатности работников сферы ритуальных услуг, но меня это, к счастью, миновало. Ритуальное бюро Родиона Сергеевича там не зря хвалили, все было организовано образцово. Катафалк подъехал к храму без опоздания, и шесть мужчин в черном с профессиональной печалью на лицах и оттренированной синхронностью движений пронесли мимо нас гроб к входу в храм.

А потом мы всемером стояли в ряд со своими зажженными свечками в руках в трех метрах от открытого гроба, где из-за многослойного белого кружевного убранства едва было видно лицо Ольги Марковны. В храме были только мы, высокий молодой священник с густыми длинными кудрями и жиденькой бородкой и двое певчих, старик и юноша. Полумрак храма, распевание непонятных мне псалмов, чередующееся с зачитыванием таких же непонятных мне текстов из лежащей перед священником толстой книги, оторвали меня от прошлых и предстоявших забот. Я стала парить вместе с храмом и всеми, кто там был, над миром, в котором жила. Был ли умиротворяющий эффект происходящего так силен или я была слаба и могла поддаваться всякому влиянию, трудно сказать, да и какая разница. Я стала «возвышенной», как бы сказала Ольга Марковна.

Когда отпевание кончилось, настало время прощания с матерью. Из интернета мне было известно, что у покойных на лбу венец, а в руках – бумажная иконка, и тот, кто с ними прощается, должен поцеловать и то и другое, а потом задуть свою свечку. Но я нигде не читала о том, что в гробу покойные выглядят иначе, чем в день смерти. Когда я увидела лицо моей матери после косметической обработки, у меня защемило в груди. Оно стало совсем чужим. Я думала, что самым трудным будет целование, но видеть ее изменившееся лицо было гораздо труднее. Но мне, славу богу, все удалось, и я даже, как полагается, в нужный момент задула свою свечку.

На выходе из храма меня ждал сюрприз: я увидела Веронику.

– Удивлена? – спросила она, после чего обняла меня со словами соболезнования.

– И да и нет, – ответила я.

– Хороший ответ, – похвалила она, и к нашему разговору об отпевании мы больше не возвращались. То, что она пришла после него, а я была этому только рада, сказало главное мне о ней, а ей обо мне.

Так что при погребении Ольги Марковны мы были ввосьмером, а потом все вместе поминали ее у нее дома. Ели ее любимую еду, о которой я позаботилась днем раньше, и пили привезенную тетей Ниной вишневую наливку.

– Я ее делаю сама, – сказала она. – Мы всегда ее вместе пили, когда твоя мама приезжала ко мне. Она очень любила мою наливку.

А я думала, что моя мать ненавидела алкоголь. Слишком буквально поняла ее частые заявления, что она эту гадость в рот не берет. Было еще и много другого, что я узнала о моей матери на поминках, когда все раскраснелись от частых тостов и разговорились.

Аня вспомнила, как Ольга Марковна помогала ей больше всех других, когда родилась ее дочка Светик. Даже больше Элеоноры. Опорой моя мать была и для своей подруги Нины, и для племянника Никиты.

А тетя Зося сказала:

– Я ее очень уважала. Она всегда со мной здоровалась и всегда была в чистой обуви.

Следующий день был 31 декабря. Я провела его дома, в полном душевном опустошении, которое надо было ожидать. В холодильнике лежали остатки вчерашних угощений, но есть не хотелось. Оставалось и немного водки. Я ее допила, чтобы вызвать аппетит. Но появился не он, а мысли о Кире. Мы встречали Новый год вместе с тех пор, как познакомились.

На сентиментальной волне я набрала его номер, и снова был автоответчик. Я только поздравила Кира с Новым годом. Услышав, как звучит мой голос, я не стала распространяться дальше. Кир не любил, когда из-за перебора горячительного зелья мой голос становился низким, а интонации странными.

Пока я еще бодрствовала, Кир не перезвонил. Ну а утром это уже было неважно.

18

После новогодних праздников я явилась на работу. Валя расспросила меня о похоронах и потом сказала:

– Хорошо ты похоронила свою маму, молодец.

Тут у меня вырвалось:

– Ты всегда называешь свою мать мамой?

Она не поняла вопроса.

– А как же еще?

– Мать.

– Ну, мама – теплое слово, а мать – холодное, – произнесла Валя, и я заметила в ее взгляде недоумение.

– Мама звучит по-детски. Тебе эта детскость не мешает?

– Мне – нет. А почему ты спрашиваешь?

– Да так.

Валя смотрела на меня вопросительно.

– Мать – это автономная личность, мама – собственность ребенка, – сказала я. – Это разные величины, понимаешь? Ольга Марковна была для меня матерью, а не мамой.

Мне хотелось, чтобы Валя меня поняла. Но в ее взгляде